Бликами грязными лица рисуются в тусклом мерцании света. Клубнем слилися с трепьями грязными. Льется гундосо жаргон, как гной сифилитика клейкий, ЗЛОВОННЫЙ..Жизнью особой клокочет чайнушка Хитровская. За одним из столов угрюмые и пьяные лица барыг и дешевыми красками лица их дам-проституток. — Эй, „малахольный барин“, поди-ка сюда, тисни про «юр» нам, заправь гондольеру! Услужливо „песельник“ скинул шинель, грязными клочьями тело сквозь рвань засветило. Румянцев дом вы знаете, Наверное, друзья. И часто там бываете, Вываю там ян Я. Там много люду разного Оборванного, гвязного. Когда-то там скитались и княЗьЯ. — ХрИПОМ голоса застуженного выводит ‹малахольный барин›. Вренчит балалайка, притоптывают ноги закоченелые. ; Все громче гуденье чайнушки, все гуще туман над столами, все ПЬЯНЕЙ‚ все озорнее люди. — Эй „барин“, на пирог!—окликает малый с лукавым лицом. "Гянется за куском „барин“ голодный. Резкой толчек,—летит он к стене. — Куда лезешь, сволочь, я сам пироги хорошо ем. Дружным хохотом охальным встречена шутка. Надоели заказчикам песни знакомые— пара монет загремела в руке „песельника“. ‘Горячий чай с баранками или порошок? Вот вопрос сложнее, чем жизнь! Нет,—-порошек лучше!.. Дрожа и кутаясь в шинелку, бежит посиневший „барин“: через темный, зловещий дом Орловки, забирая худыми:ботинками снег, как огонь горячий. 58 Вежит к тете 'Гане за забвеньем, за белыми кристаллами в лощеной бумажке... Мрачный номер, вонючий. Темные полувековые нары, тряпьем. Сколько горя и болезней грязных отрепьях! В углу за розовой, ситцевой занавеской высокая в рост человека постель тети Тани. Пуховые подушки. В изголовьи божья матерь с лампадой. Дрожащими руками взял ‹барин» порошок драгоценный, ла еще прикрикнула тетя Таня, наморщив высокий лоб над хилцным Нносом и умными, злыми глазами: — Ты что-же долго не несешь?, все завтра, да завтра! вот, погоди, я с тобой по другому \сочтусь! `Да ты не устраивайся, все равно выгоню!.. Страшно, больно идти на улицу, где стужа и вьюга. Присел зарядить «втихую» у печки, незамеченным сладко пригрелся, уснул... Просвулся внезапно от шума. В сумраке номера незнакомка какая-то. Из под шляпы широкой алые губы ‘накрашенные и чернью глаза. Белые боты, пальто опушенное мехом. — Из города за товаром,-—подсказывает смутное полусознание. ъ Целует тетя Тавя незнакомку, Лелей называет, на постель предлагает присесть. Берет незнакомка груду порошков, сложенных по пять, достает из-за чулка, высоко задрав - модную кбку, пачку бумажек шуршащих и еще пачка там остается. Встает перед глазами номер такой-же, занюханный «Петька Губа», Лелька побитая, жалкая, где-то за лечкой рыдает... заваленные вшивымМ человеческих в Ээтих 59