Весьма похоже реагировал на невозможность подавить молодую чувственность младший современник Белинского — Н.Г. Чернышевский. Проблема соотношения любви и дружбы, которые он рисовал в своем воображении весьма возвышенно, и вульгарной чувственности, которой он мучительно стыдился, занимала немалое место в текстах его дневников. Двадцатилетний писатель (вероятно, и в страшном сне не предполагавший, что кто-то спустя столетие с лишним будет вчитываться в его сокровенные мысли) признавался: «...Я знаю, я легко увлекаюсь и к мужчинам, а ведь к девушкам или вообще к женщинам мне не случалось никогда увлекаться. (Я говорю это в хорошем смысле, потому что если от физического настроения чувствую себя неспокойно, это не от лица, а от пола, и этого я стыжусь)...»'° Ниже он с ужасом пытался разобраться в своих «бедах», с тревогой восклицая: «Сколько за мною тайных мерзостей, которых никто не предполагает! Например, разглядывание (существительное здесь умышленно не названо автором. — Н. П.) во время сна у детей и сестры и проч...»” Через несколько дней он записал: «Ночью я проснулся: по-прежнему хотелось подойти и приложить... (снова пропуск автора.— Н. П.) к женщине, как бывало раньше...»8 А спустя еще два дня Чернышевский признался: «Ночью снова чорт дернул подходить к Марье и Анне (горничные. — Н. П.) и ощупывать их и на голые части ног класть свой... Когда подходил, сильно билось сердце, но когда приложил—ничего не стало...»® Стремление преодолеть в себе «тайные мерзости» в сочетании с невозможностью подавить юношескую гиперсексуальность порождало в сознании социально ориентированных молодых радикалов тяжелейший психологический стресс. п августа 1848 года Николай Чернышевский и его ближайший друг Василий Лободовский, оба «сказали, поправляя у себя в штанах: скверно, что нам дана эта вещь...»*°.