Пушкин

Однажды в букинисте мне попалась книга, которую было сложно идентифицировать с первого взгляда. В переплете был только текстовый блок, титульный лист и выходные данные отсутствовали. Лишь подпись чернилами — Виктор Лейтман «Рассказы о любви человеческой». После недолгих поисков выяснилось, что книга была напечатана в рижском издательстве «Китеж» в 1931 году.

Книга набрана в дореформенной орфографии и содержит такое количество опечаток и грубых ошибок, что создает впечатление отсутствия какой-либо редактуры и корректуры. Как было в рукописи, так, видимо, и издали. 

«Рассказы о любви человеческой» — сборник рассказов, по большей части посвященных вопросам сексуальных отношений. Например, в самом первом рассказе «Эротика» пожилой мужчина в номере гостиницы растлевает девушку. Среди этих, порой банальных, порой занимательных рассказов, особенно выделяется один – «Пушкин». Рассказ посвящен молодой девушке, которую родители подозревают в моральном падении, но на самом деле девушка влюблена в памятник Пушкину. Влюблена до галлюцинаций и бреда, за которым мы можем прочитать иронию автора.

Надеюсь, этот редкий и фантастический текст из мира пушкинианы русского зарубежья  порадует вас этим ясным зимним днем.

М. К.

Пушкин

I

Дашенька сидела в садике перед домом Дворянского собрания.
Дом и садик стояли на пригорке, и перед ней четко и ясно распластался весь городок.
Весь.
С небольшими, в зеленый цвет окрашенными домиками, с маленькой, змейкой, выющейся Кабулькой, сухой, с низкими берегами, высился вверх линяло — золотистый купол церкви, и красно-белыми полосками мелькала сторожка будочника, с длинным, такими же красками размалеванном, Бог весть сколько времени здесь стоящим шлагбаумом.
Было знойно.
Небо синее, без единого облачка, пыльные, немощеные мостовые, провинциальные крылечки домов, парусиновые навесы лавчонок — все было полно зноем, летом, ленью и обычной, ненарушаемой, мертвой тишиной.

Дашенька перевернула страницу.
Прочла:
«Цыгане».
Подняла лицо к верху, счастливо улыбнулась, и как-то по-детски с наслаждением потянулась.
— Хо-оро-ошо…
Захлопнула книжку, зажав палец на той странице, на которой читала и остановилась, и еще раз, теперь уже вслух, прошептала:
— Хорошо…
И было в ней столько прелести наивной, чистой нежности, детскости, которая может быть только у семнадцатилетней девочки, выросшей здесь на юге, занимающейся в местной гимназии, каждое утро после обеда играющей на рояле, и без памяти, без ума любящей Пушкина.
Пушкин!
В самой середине садика, между лилово-красными цветами, стоял он черный чугунный, в плаще, без шляпы, с вьющимися кольцами волос.
Глаза его были устремлены куда-то далеко, за городок, за домики, за Кабульку.
А внизу, на шероховатом сером граните, золотые буквы говорили о том, что

Александр Сергеевич Пушкин
Род. 1799 г. Умер 1837 г.

Глядя на него, Дашеньке чудились: Царское Село, лицей, золотые мундиры офицеров, светлые наряды дам, дворцовые пикники, Пущин, потом Дельвиг, потом он — сам.
Менялись картины.
И снова воображение рисовало лес, площадку, на ней сумрачные, возящиеся фигуры…
Дантес.
Потом глухой, отчетливый звук.
Он падает…
Вокруг кровь… Крики… Его несут… Лицо как-то сразу посерело.
Безжизненно повисли руки…
Ах!...

Дашенька вздрогнула.
Широко открыла глаза и обернулась.
Перед ней, так же как и раньше, лежал вымерший, полный лени городок, куры разгуливали по улице, в тени, под забором довольно хрюкала свинья, окруженная поросятами, и, блестя на солнце, извивалась Кабулька.

С пожарной каланчи часы пробили глухо и отчетливо два.
Дашенька вздохнула.
— Ах мечты, мечты…
Оправила юбку, взяла книжку и мелкими шагами направилась к дому.

II

Когда Дашенька отворила дверь и вошла в столовую, все были в сборе.
В конце стола восседал Гаврила Никитич, как всегда высокий, пухлый, «дутый», как его называл аптекарь Лемишев.
Сидел он без пиджака, в одной нижней рубахе, из которой виднелась жирная, обросшая волосами грудь.
По правую руку сидела Марья Антоновна, маленькая, сморщенная, старенькая.
Казалось, что она лет на десять была старше мужа.
А подле нее сидел Шурка, тринадцатилетний шалун, с надписью на смуглом личике:
— А я тебя все-таки насквозь вижу…
При стуке отворяемой двери все обернулись.
— Дашутка пришла… — сказала Марья Антоновна и поставила на Дашенькино место тарелку супа.
Гаврила Никитич, не поднимая головы, не отрываясь, продолжал кушать.
Он не любил Дашеньку.
Хотя, впрочем, она тоже не любила его.
Часто, когда у Гаврилы Никитича случался запой, а случалось это всегда, когда он проигрывался в клубе, он, придя домой, постояв у окна и пробарабанив пальцами по стеклу марш, вдруг срывался, подходил к Марье Антоновне и начинал в упор смотреть на нее.
Та, поджав губки «сердитым бантиком», продолжала вязать чулок, не обращая на него внимания.
Тогда начиналось следующее:
— Чулочки вяжете… — сладенько спрашивал Гаврила Никитич и в его глазах вспыхивали огоньки.
Марья Антоновна молчала.
— Тэ-экс… вяжете… А не лучше бы…ло бы за… дочкой смотреть.
А?... Я говорю… А?... Черт знает г…де шля…ется… С кем!
С шантрапой… А?... Девку вырастить хочешь?... Потаскуху!
Весь город говорит… А?... Воспитание дала детям не… чего сказать.
— Не смей так говорить о Дашеньке… — взвизгивала Марья Антоновна.
— А-а… Не смей… Не смей… Сама по своему хочешь… По своему вкусу… Девчонка ночи напролет шляется… а тебе… хоть бы что…
Потакаешь!... Разрешаешь!... Дозволяешь! А! А! Я отец! И я ка-те-го-рически запрещаю!... По…няла?... А?... Не хочу дочь потаскухой иметь… Я… о…тец… а?...
— Мм… отец. Тоже Отец. Какой же ты, отец, скажи на божью милость?
— Ага… ага… Я не отец… Не отец… С другим стерва прижила…
То-то доченьку на свой манер настраиваешь… Обе ровные… На шею… каждому.
Этого Марья Антоновна больше не выдерживала.
Уткнувшись лицом в чулок, она горько и тихо начинала всхлипывать.
Тогда Гаврила Никитич вдруг чего-то пугался.
Нарочно громко стуча каблуками, прохаживался по комнате, и вдруг выбегал вон, оглушительно хлопая дверьми.
Неизвестно чем была вызвана эта ненависть к Дашеньке, но во всяком случае отец и дочь взаимно ненавидели друг друга.

Итак, Дашенька присела к столу и, взяв ложку, стала кушать.
От  нее не ускользнул тот взгляд, которым отец окинул ее.
— И чего он злится… Что он хочет, право… — подумала она и сладкий комок слез подкатил к горлу.
— А я тебя вчера видел… — глупо улыбаясь, вдруг выпалил Шурка.
Она молча продолжала есть.
Она знала, что Шура, наверное, «выслуживается» перед отцом, а поэтому врет.
Так было и на сей раз.
— С Александром Сергеичем… — еще глупее улыбаясь, тянул Шурка.
Мать мельком осмотрела отца и сказала:
— Шурка, не смей говорить такие вещи…
— Не смей… — пробурчал Гаврила Никитич. — Не смей… А почему, ты, девчонке не говоришь, чтоб она не смела… Воспитание…
— Я ни с кем не гуляла… Шурка врет… — дрожащим от обиды голосом сказала Дашенька.
— Вру, вру… — обиженно сказал Шурка. — А кто там в садике… С книжкой…
Дашенька улыбнулась и подумала про себя:
Ну, конечно же, Александр Сергеевич… Милый, дорогой чугунный… Без шапки с курчавыми волосами.
Обернулась к матери.
— Мамочка, скажи, чтоб он перестал…
— Шурка, перестань…
— Да-а я не виноват, если…
— Шурка, уйди со стола…
— Я…
Шурка отодвинул стул.
—  Шурка, останься… — вдруг ударил по столу рукой Гаврила Никитич, отчего стакан с водой, стоявший у его прибора, подпрыгнул и расплескался.
Марья Антоновна посмотрела на него растерянно-виноватыми глазами.
Дашеньке стало противно.
Она встала и вдруг стремглав выбежала из комнаты.
Хлопнула дверь.
Щелкнула задвижка.
В комнате воцарилась тишина.

III

В среду к ужину Гаврила Никитич отозвал Марью Антоновну в спальню и, плотно прикрыв дверь, долго о чем-то совещался с ней.
О чем — было неизвестно.
Однако после этих разговоров Гаврила Никитич вышел взволнованным и, хрустя суставами пальцев, стал мерить половицы.
Марья Антоновна сложила губки «жалостливым бантиком» и, вынув кружевной платочек, стала отирать глаза.
Дашенька сидела в это время у себя в комнате.
Запершись и прислушавшись, не слушает ли ее кто-либо, поставила на стол большую, увеличенную фотографию Пушкина и начала обычную процедуру.
То есть, сев напротив и смотря строго и пристально на рамочку, она стала шептать:
— Александр Сергеевич… Родной… Дорогой…
Хороший… Тошно становится… Горя то сколько…
Ты знаешь… Ты с ними был… С Кюхельбекером… С Бестужевым… Ты за народ шел… Счастья хотел ему… Сделай так… Пусть рушится все…
Гибнет старое… Ломанное… Несправедливое… Пусть новое взойдет… Пусть… Пусть…
Хрустели суставы пальцев. Затуманенные глаза глядели туда, откуда на нее мертвым взглядом смотрел Он, с курчавой волной иссиня-черных волос и тонким, изогнутым ртом.
Потом встала.
Неслышно, словно сомнамбула, легкими шагами подошла к окну, взяла соломенную, с опущенными полями шляпку и вышла из комнаты.
Но уйти опять в маленький скверик, что напротив Собрания, ей не удалось.
— Дашенька, — окликнула ее мать. — Куда ты?...
— Так… пройтись…
— Не ходи, девонька… Слухи разные… Отец сказал… Красные в пяти верстах… В городе слышно наступать будут…
Сбивчиво говорила и «бантик» губ стал умоляющим.
— Не ходи… не надо…
От слов матери заняло дух.
Они.
Осталась дома.
Смотрела из окна, как лавочники закрывали ставни магазинов, как улицы, и без того мертвые, совершенно опустели, как куда-то быстрым маршем проходили солдаты в защитных шинелях и с винтовками на плечах.
Городовые вели какого-то лохматого, оборванного человека с небритым бледным лицом; звенели по немощеной мостовой дрожки урядника, и Бог весть сколько времени не бывшие в употреблении пушки, которые стояли у входа в офицерский клуб, выставились почему-то у моста около Кабульки.
За мостом слышалась ружейная пальба.

IV

Утром Дашеньку пробудил какой-то гром.
Быстро одевшись, она побежала к окну.
Раздвинула занавески.
По улице бежали люди, что-то крича и размахивая руками.
Справа, у вокзала, широкими огненными языками подымалось зарево пожара.
Вдруг раздался равномерный визг и что-то посыпалось на улицу маленькими горящими кусочками.
Как будто огонек перепрыгивал с одного места на другое.
Несколько человек истошно закричали и упали, обливаясь кровью.

С балкона соседнего дома, словно пишущая машинка, цокал пулемет.

По городу стреляли картечью.

Быстро мчалась куда-то карета скорой помощи…
Один за другим разрывались снаряды…
Некоторые за городом, в огородах, некоторые прямо на улицах, и люди при жужжании их плашмя падали на тротуары, ложились за уличные тумбы, поднимались, бежали дальше, бессмысленно размахивая руками и крича.
Некоторые, смешно вздернувшись туловищем, падали ниц и больше не вставали.

Прибежал откуда-то Шурка и стал рассказывать, что красные заняли мост, и что через часа два они займут город.
— Между прочим, — взволнованно продолжал он. — Они все время целили в Собрание… Весь садик… Памятник Пушкину… раз… разрушили…
У Дашеньки екнуло сердце.
Перед глазами закружились красные круги…
Квадратики…
Многоугольники…
Схватилась рукой за грудь.
Качнулась…
Невидящим, потусторонним взглядом обвела Шурку, мать, зеленые обои комнаты, потрепанное пианино, цветные олеографии на стенах, и ринулась из комнаты.
Пробежала коридор.
— Дашенька… Дашенька… неслось сзади.
Стукнула входными дверьми.
Быстро и легко побежала по улице.
Огибала раненых, убитых.
Бежала мимо кровавых луж, полуразрушенных домов, сломанных оград.

Кто-то сзади кричал истощенным, надорванным голосом:
— Эй!... Эй!... Бра-атцы-ы!...
Легко взбежала на горку.
Дальше…
Дальше…
Семенили ноги…
Наконец садик.
Сломанные деревья… Воронки… Обгорелая трава…

Он стоял невредимым.
Так же спокойно, как и год назад, как три, как пять лет тому назад, смотрел умным  мертвым взглядом вперед, и поднятой рукой как бы приветствовал тех, кто шел сюда для создания новой жизни, новой свободы, новых понятий.

Дашенька бросилась к нему.
Что-то бессвязно бормотала, схватилась за бетонные ноги и прижалась к ним.
— Пусть придут… Пусть… Новую жизнь… Сметут все… Сожгут… Не оставят… А потом счастье… Новый мир… Новое солнце…

Стонала и мучительно билась о гранитный цоколь.
Слезы текли из глаз.
И вдруг подернулась всем телом…
Зашаталась…
Белая батистовая кофточка заалела, окровянилась, стало трудно, невозможно дышать.
Упала.
Руками цеплялась за мраморную доску.

Александр Сергеевич Пушкин
Род. 1799 г. Умер 1837 г.

А в голове мелькали обрывки мыслей: Петроград… Николай… Гончарова… Соболевский… Пущин… Жуковский… Двор… Травля… Камерюнкер… Дантес… Дуэль… Дуло пистолета… Пушкин… Пушкин… Пушкин…!!!...

Брызнула кровь. Оросила пыльные бетонные ботинки.
Всасывалась в желтый песок.

Затихла.
Совсем затихла.
А сверху смотрел маленький человек с обезьяньими чертами лица и спутанными, всколоченными волосами.
Смотрел как год, как три, как пять лет тому назад.