Заклятие Лениным и Троцким (История появления одного заговора)

Родион Акульшин

Заклятие Лениным и Троцким (История появления одного заговора)

Двенадцать лет назад, мне, мальчишке, присоветовал учитель записывать деревенские заговоры.
Смеялись бабы:
— Что, аль заговорным ремеслом хошь заняться?
Объяснил для чего, — поверили, посоветовали к Василию Недобежкину сходить.
— Вот знает заговор-то. Три раза пробурчить, всю болесть, как рукой, сниметь. —
А был он, — дядя Василий, — молчалив, худощав, лицо с иконы письма византийского, — подойти страшно.
Ну, — думаю, — как-нибудь; зашел, заговоры, какие знал, говорить начал — старика улестить. Объяснил, что в острог его не засадят, что для интереса записываю.
Уговорил.
Заговор от него получил — здесь его приводить не буду, — так себе от лихорадки заговор, немудрящий.
После того жизнь завертела меня лихорадкой, — никакое заклятие не помогало. Не возвращался я к заговорам 12 лет.
Многое за это время перемешалось.
Не заговаривают в наши дни распухание селезенки у лошади, не заговаривают, чтоб заноза из тела вылезла. Только бабки-повитухи читают еще молитвы, роды чтоб сошли благополучно, да бабы заговаривают крик ребят.
И вот какая диковина приключилась — перестали заговоры действовать — то ли потому, что Исус да Богородица силы лишились, то ли власть другая. Даже дядя Василий другой год лихорадкой хворает: просит — вместо заговора — хины достать бы где.
И хины и много других лекарств надо, а больница далеко.
Все снадобья перепробовали, — собрались бабы, горюют, извелись все, а солдатка Марья, Василья Недобежкина дочь, баба ядреная, — никакая хворь ее не берет, слово такое решила удумать, чтоб без лекарств помогало.
— Ты вот что, Машенька, — бабы ей посоветовали, — новый заговор придумай, совецкий; песни с Микишкой сочиняешь, это для тебя плевое дело.
Обещала Марья — попытаться.
А через два дня читала листок заговорный, бабам на радость.
Привожу заговор этот в окончательном виде, после того как свекор Марьин, бабы и парни кто руку к нему приложил, кто словом присоветовал.
Парни — те на заговор, как на забаву посмотрели, как на сказку.

Это они предложили — потому:
— Ленин на портрете завсегда прищуренный.
— Агличане-колчане — от Колчака, понятно, произошли.
— Белые, и желтые, и бурые, и синие — внутренняя нечисть наша, — всем слова эти по вкусу пришлись.
Старательно заговор строили, слово к слову, как бревнышко к бревнышку, а строение вышло вот какое:

ЗАГОВОР ОТ ВСЕХ БОЛЕЗНЕЙ.

С северу море,
С югу море.
С западу горы,
С востоку долы,
А в середине город Москва.
В этом городе
Ленин и Троцкий
Как у Троцкого виски длинные и жесткие,
А у Ленина голова
Ясная, как солнышко.
Стоять они на высокой башне,
Держуть в руках пистолеты стальные,
Смотрють во все стороны,
Приглядывають,
Нет ли где неприятелей.
Как в морях вода взбаламутилась,
Как враги-неприятели зубами скрипять. —
Хранцузы-тонкопузы,
Агличане-колчане
И белые и желтые,
И бурые и синие, —
Вся пакость,
Вся нечисть
Вся подлечесть.
Охота им Расею сглонуть,
Охота им царя поставить,
Охота им кровь крестьянскую пить,
Лезуть они, напирають.
А Ленин как мигнеть,
А Троцкий как пальнеть,
А войска красная
Расейская,
Как крикнить,
Как зыкнить.
И никто из неприятелей не пикнить.

——————

Вы не лезьте ко мне, боли и хвори.
Головные и ножные,
Животные и спинные,
Глазные и зубные.
Отриньте и отзыньте,
Как неприятели заграничные.
Ты голова моя — Ленин,
Ты сердце мое — Троцкий,
Ты кровь моя — Армия красная,
Спасите,
Сохраните меня
От всякой боли и хвори,
От всякой болезни и недуга.

Послесловие

Деревня, как она есть, — мы это теперь точно знаем — не успела еще за время революции сбросить с шеи груз суеверий, вековых навыков, порой нелепых верований.
Наши деревенские «бытописатели» — Шишков, Подъячев, частично Пильняк, — честно сумели подметить, что заговоры, заклинания, хороводные действа и посейчас живы, но вот, кажется, живучесть их несколько иного, чем прежде, свойства. Заговоры, за очень малым исключением (в местах самых трущобных), потеряли свою магическую силу, силу заклятия, приказания, которое неизбежно должно сбыться.
За ними осталась только ценность привычки, как у нас в обиходе привычно сохранились «остраненные» эпохой: ей богу, а ну побожись, вот те крест, господи, что же это такое, — и другие подобные, механически врезанные памятью осколки прошлого в наш повседневный говор.
Кроме привычки, быть может, заговоры сохранились в силу своей притягательности эстетической.
Магия слов, сцепленных одурью ритма, заражает всерьез и надолго.

Трудно предположить, что слова эти произносятся с известным религиозно—волевым напряжением, — скорее всего, первую роль играет здесь косность привычек и косность художественной формы.
Форма художественная, — это вообще камень преткновения; — в поэзии — ямб, хорей, амфибрахий, четырехстишия, рифмовка, — все прошлые каноны, и ныне взятые нами за образец.
Пока — и так еще долго будет — мы революционируем в области тематики, содержания, это вскользь, касается так называемой художественной литературы; в народном творчестве закостенелость художественной формы тверже значительно. (Песня о Комарове, напр., по постройке и по мотиву уходит далеко в глубь, в старину.) Единственное исключение, не вполне прорывающее художественные традиции веков, — частушки — продукт некоторой смычки города и деревни. Таким образом существует некоторая окаменелость художественной формы, но прежнее содержание, с необходимым привнесением религиозно-патетического момента, в наше время даже для культурно отсталой деревни становится ясно ненужным.
В деревне ячейка, комсомол, через деревню проходит чередующийся поток красноармейцев-отпускников, не верящих ни в бога, ни в чорта, попадают газеты. И в песни, и в частушки, и в заговоры начинают просачиваться художественно закрепленные куски нового быта.
В приведенном нами выше заговоре — молодость содержания, втиснутая в застарелую, художественную форму. Характерно для деревни, характерно необычайно, что магические свойства, приходящиеся в прежних заговорах на долю «господа бога и иже с ним», ничтоже сумняшеся перенесены на Ленина и на Троцкого. Это только в деревне Маркс висит с Миколой милосливым, жетон с фигурой Ленина на земном шаре — рядом со спасом нерукотворным. Нас это не должно коробить — важно, что и Ленин, и Троцкий, и Маркс, и Красная армия вошли в крестьянский обиход и засели там навсегда.
В каждом заговоре берутся обыкновенно силы необоримые, крепкие, против которых трудно что-либо сделать.
И разве не дышат непоколебимой уверенностью в мощь Советской нашей страны строки заговора:

Слово это крепко, как крепок мужик, и недаром же такой заговор мог появиться только на 7-ой год Октября.
Крестьянин долго приглядывается — по пословице — семь раз отмерь, один раз отрежь. — А если отрежет, да еще не в разговоре, не на сходе, а в творчестве художественном значит, убедился, что Советская власть есть, будет и ничем ее не сковырнешь.

Это же самая доподлинная агитация — и какая разница по сравнению с заговорами прежними. Ближе к земле: магия земная не меньше прежней магии небесной.
Интересно еще — так, мелочь, как будто, — что заговор действителен против всех болезней (ср. прежние — от родов, от чесотки, от порезу, от полового бессилия и т. д.).
Значит, мысль крестьянская идет так: Ленин и Троцкий, как представители рабочих и крестьян, Красная армия, а следовательно, и вся Советская Россия, спасают от всех болезней, от всякой пакости, нечисти, подлечести (крепкое, кстати тоже, слово, ядреное). Но, конечно, слишком восхищаться заговором не приходится — есть в нем один существенный недостаток.
В старину воротилы-книгопродавцы — Сытин особенно — забрасывали крестьянский рынок лубками: Георгий Победоносец, Михаил Архистратиг и земные «августейшие особы», увешанные оружием, суровые и непреклонные, должны они были знаменовать мощь державы российской.
Есть этот лубочный национализм и в заговоре:

Так и рисуются сказочные Ерусланы и «божией милостью помазанники», сошедшие с сытинских лубков.
Но это уже наше дело, дело наших агитаторов, комячеек и комсомола слишком бьющие в нос лубочные краски несколько смягчить, упростить, сделав их в то же время более долговечными. Это до нас касаемо:
а пока хорошо, все-таки, что даже вот такие заговоры появляются, значит, «Совецкая власть» крепко внедрилась в деревенский быт, — так крепко, что не выдернешь. И, в заключение, как не радоваться, что имя нашего вождя любовно хранится и голова его — ясная, как солнышко — оценена, понята и принята, как самое дорогое и самое любимое.
Нам не смешно, когда Сами в поэме Тихонова молится далекому Ленни, когда заброшенные корейцы, — у Всеволода Иванова, — говорят с чувством священного трепета о великом Ле-и-но, когда в дни морозного траура — незамысловатые старушки божии ставят свечу у Иверской за упокой души «раба божия Владимира», потому что он старался за бедных.
Мы не смеемся, когда именем Ленина в селе Виловатове Самарской губернии заклинают все болезни. В будущем все будет иначе, а пока и эти цветы нам дороги.

В качестве иронии мы подобрали к данной публикации белогвардейский колчаковский плакат «Федеративная советская монархия. Хлеб. Мир. Свобода: кричали эти люди, явившиеся в Россию после революции. Прошло два года. Всякий видит, что дали комиссародержавцы: Голод, Войну, Чрезвычайку» (Омск, 1919).