Поэзия псковских кладбищ

С приходом зимы элегичный герой бежит от кладбищенских холодов и обращается к книге. В четвертом выпуске сборника «Познай свой край», изданном в 1929 году, есть яркий критический очерк краеведа Н. И. Платонова, посвященный поэзии эпитафий на псковских кладбищах.

Кто не замечал во время прогулки по кладбищу засилия глупых эпитафий? Они покрывают плиты как текстовая плесень, дублируя и коверкая друг друга. Но есть среди эпитафий и причудливые, оригинальные, поэтичные.

В статье Платонов публикует надгробные надписи в память о разных людях, погребенных на различных кладбищах — Дмитриевском, Мироносицком, Никитском, Немецком, Иоанно-Богословском, при Мирожском монастыре и др. Собрав своеобразную коллекцию мертвецов — жена священника, полковника, купца, белый офицер, матрос, молодая девушка, ребёнок, Платонов отмечает, что «внимательное изучение своеобразных эпитафий вскрывает не мало любопытного и поучительного в жизни и в психологии «рабов божьих» — мертвых и живых».

Хвалит матросов, презирает вымирающее белогвардейство в лице поэта Н. Гумилева и, самое главное, категорично отзывается о судьбе растерявшихся обывателей, «духовных середнячков», чья гибель бессмысленна и случайна — «Это — те щепки, которые летят, когда рубят лес».

За иронией Платонова скрывается надежда, что в будущем нового общества кладбищенская поэзия станет творческим отражением жизни человека.

М. К.

Эта поэзия будет говорить не о «рабах божиих», не о страхе человека перед лицом небытия, не о его надеждах на милосердие бога, не о покорности его воле божией; она будет говорить о человеке — творце, о неустанной работе его мысли, о преодолении смерти жизнью, той жизнью, которая не нуждается в оправдании, которая сама себе довлеет.

Подробнее о творчестве псковского краеведа можно прочитать в статье А. В. Филимонова «Краеведческая  деятельность Н. И. Платонова».

Поэзия псковских кладбищ.

В рассказе М. Горького «Кладбище» (т. XII) бывший поручик Савва Яковлев Хорват говорит: — «Вслушайтесь: клад—бище. Клады бы искать надо здесь. Клады разума, сокровища поучений. А что я нахожу. Обида и позор. Всем — обида. «Вси в житии крест яко ярем вземшии» обижены нами и за это будете обижены вы, обижен я. Поймите: «крест, яко яремя—а. Значит, признано, что жизнь — трудна и тяжела. Почтите же достойно отживших — они ради вас несли при жизни бремя и ярем, — ради вас. А эти, там, не понимают».

Чем же, по мнению Хорвата, обижены мертвецы и какая обида ждет каждого из смертных? Обида забвения, забвения той доли в жизненном творчестве, которую вносит каждый человек. «Посмотрите, разве это памятники. Что они напоминают вам и мне. Ничего. Это не памятники, а паспорта, свидетельства, выданные человеческой глупостью самой себе. Под сим крестом — Марья, под сим — Дарья, Алексей, Евсей — рабы божьи и — никаких примет. Это — безобразие, здесь людей, отживших трудную жизнь, лишили жизненного образа, а его необходимо сохранить в поучение мне и вам. Образ жизни всякого человека — поучителен, могила часто интереснее романа, да-с».

Едва ли можно сомневаться, что словами Хорвата говорит сам Горький — так ярко горит в этих словах жадное любопытство к человеку, так сильно в них стремление использовать все средства для возвеличения человека, для укрепления уважения к нему. Хотя наши кладбища не могут удовлетворять таких чрезмерных требований, какие предъявляет кладбищам Хорват-Горький — быть историей всей жизни города, поднимать чувство уважения к людям, знаменовать не силу смерти, а победу жизни, торжество разума и труда — но все же внимательное изучение своеобразных эпитафий вскрывает не мало любопытного и поучительного в жизни и в психологии «рабов божьих» — мертвых и живых.

В самом деле, разве нижеприведенная надпись не воскрешает в вашем воображении жизни «старушки Дарьюшки» и не разъясняет психологии ее сына — Михаила Кузьмича.

«Вот здесь лежит в сырой земле
Старушка моя мать,
Которую Дарьюшкой было звать...
Всем в городе она была знакома,
У многих господ и купцов служила,
Стряпала, няньчила и детей качала.
Так вот не забудьте старых друзей
—Когда будете проходить мимо меня,
Старушку Дарьюшку помяните
И вечную память ей скажите...
И затем жди меня,
Сына твоего Михаила Кузьмича».

Если Михаил Кузьмич питает полную уверенность увидеть свою мать («и затем жди меня»)..., то у полковника Юзгенева уже закрадываются сомнения; он ужё не так категорически говорит о новой встрече с женой, он уже ставит эту встречу под знаком вопроса.

«Увижу ли тебя, друг верный, незабвенный,
Витающей в обители духов,
Когда и мне пробьет мой час определенный
И сброшу тяжесть я земных оков.
— Увижу ли тебя я вновь».

(Надпись на памятнике жены полковника Юзгенева, умершей в 1856 г. Дмитриевское кладбище).

Это скептическое отношение к возможности новой встречи более определенно выражено в следующей надписи:

«Бог весть, увидимся ли вновь.
Увы, надежды нет...
Прости и знай
— Твою любовь я сохраню навек».

(Дмитриевское кладбище).

Даже жена священника, которой менее всего, казалось бы должно быть присуще недоверие к реальности потустороннего мира, не свободна от мысли о том, что она прощается «навеки» со своим супругом.

«Покойся, прах мой милый,
До утренней зари.
И, Боже, ты сей прах
Со святыми водвори.
Прости, мой друг,
Я лью слез реки.
Прости, супруг,
Прости на веки.

(Надпись на памятнике свящ. Орлова, умершего в 1861 г. Дмитриевское кладбище).

Нередко авторы надписей пытаются объяснить преждевременный уход своих близких от жизни. В этом случае чаще всего проводится мысль, поэтически выраженная Лермонтовым:

«Творец из лучшего эфира соткал живые струны их (т. е. душ).
Они не созданы для мира, и мир был создан не для них».
(«Демон»).

Так, полковник Бибиков полагает, что его супруга была «слишком небесной» и поэтому недолго «цвела ему щастием».

«Увы, не долго мне ты щастием цвела.
Ты слишком здесь небесною была,
Чтоб чья нибудь любовь земная
Твоей любви достойной быть могла».

(Надпись на памятнике жены полковника Бибикова, умершей в 1861 году. Дмитриевское кладбище).

Аналогичная мысль содержится и в следующей надписи:

«Погасла жизнь ваша земная,
На век закрылися глаза...
Рука же Господа святая
Вам жизнь вечную дала.
Свершилось. Умерли младенцы.
Им (?) человека долг исполнен был вполне (?!)
И все мы поняли, о вас вздыхая,
Что все прекрасное гостит лишь на земле».

(Каменские — Антонина 2 лет 8 мес. и отрок Леонид 8 лет и 6 мес. Никитское кладбище).

Но если все прекрасное «гостит лишь на земле», то естественно является вопрос, где же оно имеет свое постоянное местопребывание и какова была цель появления его на земле. Целый ряд надписей отвечают на эти вопросы вполне определенно.

«Взошел цветок, росой умылся;
Не захотел он здесь цвести;
Не распустясь, он в землю скрылся
Затем, чтоб в небе расцвести».

(Мироносицкое кладбище).

Таким образом, лишь небо является подходящей жилплощадью для прекрасного; кратковременное же появление этого прекрасного на земле обусловливается исключительно желанием бога «показать свое творение», подчеркнуть разницу между сущим и должным.

«Господь нам в утешенье
Созданье милое послал...
И, показав свое творенье,
Тебя обратно к себе взял.
Над раннею твоей могилой
Мы часто плачем и грустим,
Но ты не слышишь, ангел милый,
Скорби родителей твоих».

(Мироносицкое кладбище).

Эта недолговечность всего прекрасного, отсутствие на земле условий для его расцвета сообщает всякому проявлению красоты особенную ценность, заставляет особенно остро и больно ощущать его утрату. Вот почему смерть детей, являющихся лучшими цветами земли, нередко вызывает такое выражение скорби и нежности, которое по своей искренности и задушевности приближается к подлинной поэзии.

«Златокудрая милая девочка
Много радости светлой дала.
Нас согрела, как солнышко ясное,
И, «тпруа», от нас к Богу ушла».

(Мироносицкое кладбище).

Свое тяжелое горе — потерю детей — родители пытаются смягчить мыслью о том, что преждевременная смерть спасает от неизбежных жизненных страданий. В этом отношении довольно показательна следующая надпись:

«Спи, твой вечный сон
Тих и благостен,
Всем нам будет он
Светло-радостен.
Пусть повергнул он нас в рыдания,
Но тебя он спас от страдания;
Дал тебе покой,
Крошку милуя...
Спи же — Бог с тобой,
Зина милая..
Пред тобою дверь
В рай прекрасная
Спи уж ты теперь
Не несчастная.
В светлый мир несись,
В мир избранников...
И за нас молись,
Дальних странников»..

(Мироносицкое кладбище).

Сон смерти так глубок и благостен, так далеко уносит от жизни, что нужно бережное к нему отношение, благоговейная тишина.

«Тише, листья, не шумите,
И младенца не будите...
Здесь могила под крестом
— В ней спит Зина крепким сном»...

Яркое выражение тяжелых переживаний, связанных со смертью ребенка, дает следующее стихотворение, нередко фигурирующее в качестве эпитафии

«Свечи зажженные, пенье унылое,
Гробик парчевый в цветах..
Встань, мое дитятко, встань, мое милое.
Бедная мама в слезах.
Встань, поцелуй ее, нежными ласками
Высуши слезы скорей.
В глазки взгляни ей веселыми глазками
Ручками маму обвей.
Холодно, холодно личико бледное
В глазках нет жизни, огня.
Спит мое дитятко, спит мое милое,
Спит — и не слышит меня.
Все без ответа рыданья, моленья.
Сон непробудно глубок.
Знать не воскреснет порою весеннею
Вьюгой смятый цветок.
Дай же мне, божия матерь, терпения,
Крепости силам моим,
Дай мне в молитве найти утешенье,
Свыкнуться с горем моим.
Будь мне помощницей; в грудь наболевшую
Сладость, покоя пролей,
Радость мою, к небесам отлетевшую,
Матерней лаской согрей...».

(Мироносицкое кладбище).

К этому стихотворению очень близко примыкает по своему оформлению нижеследующая надпись на могиле молодой девушки:

«Я знаю — ушла ты в обитель,
Где нет воздыханий и слез...
Тебя твой прекрасный хранитель
На крыльях от мира унес.
Я знаю — тебе так привольно
И ждет тебя вечный покой...
А здесь мне, родная, так больно
Все сердце изныло тоской.
Откликнись же, Нина, родная,
На мою откликнись печаль,
Ужели ты стала иная
И меня тебя больше не жаль...».

В основную лирическую ткань эпитафий вплетаются сплошь и рядом «философские» мотивы-размышления о сущности человеческой жизни. Правда, эта «философия» не блещет оригинальными мыслями и в значительной степени является лишь отражением христианских представлений о жизни и смерти; но в поэзии важно ведь не только то, что говорится, но и как говорится.

В последнем случае небезынтересна следующая надпись:

«Время льется, будто речка,
И век проходит, точно час;
Человек горит, как свечка,
Ветер дунет — и он погас.
О, други, время скоротечно,
Берегите в мире жизни час...
И будем жить за гробом вечно,
Там жизнь лучше для нас».

(Кладбище при церкви Иоанна Богослова).

Другая надпись подчеркивает, что подлинная жизнь начинается лишь за гробом.

«Помяни ее, прохожий, последний раз.
Она теперь — дома, а ты на воле и в гостях».

(Дорогой праведницы жены (особен. псковской речи) верной спутницы лучшей поры жизни).

В том же тоне составлена надпись на памятнике жены начальника инвалидной команды, умершей в 1851 г. (Мироносицкое кладбище).

«Ты кончила земные все страданья
И кротким ангелом в мир лучший отошла,
Где нет болезни, слез и воздыханья,
Где ты венец бессмертья обрела».

Верный супруг твой Дмитрий.

Чем-то новым, существенно отличным от обычной «философии» кладбищенской поэзии звучит такая эпитафия.

«Опять весна, опять цветы,
Все это — ты, все это — ты».

(Дмитриевское кладбище).

По своей идее эта надпись близка к той цитате из Шелли, которую завещал написать на своей могиле Плеханов — «он слился с природой».

В начале статьи уже была приведена надпись, дающая яркое представление о жизни «старушки Дарьюшки», интересная в отношении быта и психологии почивающих «рабов божиих».

К этой же категории и в известной мере можно отнести ряд других эпитафий.

Вот, например, как характеризуют дети своего отца:

«Между близкими сердцу могилами
Ты нашел себе вечный покой.
Мир тебе, что со слабыми силами
Так силен ты был чистой душой.
Промелькнул, завершившись страданьями,
Путь земной твой, омытый в слезах,
Схоронили родные с рыданьями
Дорогой незабвенный твой прах.
Спи-ж спокойно под сенью родимою,
Дорогой наш и добрый отец.
И душа твоя, в мире не грешная
Пусть за грешных помолится нас».

(Кладбище при Мирожском монастыре).

О тяжелой, безотрадной жизни, наполненной изнурительным трудом, говорит следующая надпись:

«Спи ты, мой ненаглядный,
Вечным и праведным сном...
Кончилась жизнь твоя безотрадная
Под этим могильным крестом.
Честные руки сложились
На твоей изнуренной груди,
Тяжкие дни прекратились
Горя уж нет впереди.
Спи ты, мой ненаглядный,
Вечным и праведным сном.
Бог даст увидимся снова
Под этим могильным крестом».

(Мироносицкое кладбище).

Авторам некоторых эпитафий не чуждо стремление привлечь внимание читателя особыми техническими приемами своего творчества.

Вот, например, какой акростих сочинила супруга купца Авдеева в качестве надписи на могиле своего мужа:

«Мое ты имя помяни.
А не молча стой у
могилы.
К творцу с слезой
воспамяни
Сильна отъять твои
смерть силы.
И бог помилует меня
Молитва праведных сильна.
А в час последний воздаянья
Помилует творец небесный.
Из книг судеб изгладив воздаянье,
Мир лучший даст известный.
Я жил, любил молиться
Не за себя, а за друзей
и за родных.
И в лучший мир вселиться
А бог помилует меня и их.
Усердное мое желанье
Слов первых сделай
сочетанье».

(Дмитриевское кладбище).

Громоносные годы революции, усиленным темпом заселявшие наши кладбища, не могли не внести новых мотивов в содержание эпитафий. Очень часто ложились рядом на вечный покой люди, яростно сражавшиеся под красным знаменем и под двуглавым орлом. Казалось бы, «жизнь их поссорила, смерть помирила». Но и после смерти между ними проходит резкая грань, и эту грань проводят эпитафии.

В самом деле, каким резким диссонансом в общем хоре эпитафий звучит нижеследующая надпись на братской могиле моряков, как далека она по своему настроению от обычной кладбищенской лирики, как ярко горит в ней пафос революционной борьбы.

«Здесь лежат моряки — погребенные
Под холодной и мерзлой землей,
В схватке жаркой врагами сраженные
За великий народ трудовой.
За народ и за волю святую
Сердце львиное рвалось вперед,
Радость, счастье и жизнь дорогую
Все оставили в радостный год.
Пусть огненное солнце ласкает
Крест и землю родных моряков,
Пусть народ вспоминает
Красной Балтики храбрых орлов...».
Матрос Э. A., 20/ІѴ 1919 г.

(Надпись была вырезана на медной доске, прикрепленной к ярко красному кресту на военном кладбище. При захвате Пскова белыми, этот крест был уничтожен).

Есть что-то общее, что-то близкое по духу, по горделивому сознанию своей творческой, созидательной силы и роли в жизни, по своему презрению к смерти между этой эпитафией и чудесной эпитафией, вырезанной на могильной плите художника в Столетском соборе и принадлежащей Полициану.

«Здесь я покоюсь, Филипп, живописец на веки бессмертный,
Дивная прелесть моей кисти — у всех на устах.
Душу умел я вдохнуть искусными пальцами в краски,
Набожных души умел голосом бога смутить.
Даже природа сама, на мои заглядевшись созданья,
Принуждена меня звать мастером равным себе.
В мраморном этом гробу меня упокоил Лаврентий
Медичи, прежде чем я в низменный прах обращусь».

(Перев. А. Блока).

Диаметрально противоположные мотивы звучат в эпитафиях защитников старого мира. Чем-то беспомощным, обреченным, сознанием какой то роковой ошибки, полным отсутствием веры в то дело, ради которого человек пожертвовал жизнью, проникнута эпитафия на могиле белого офицера А. Гаврилова.

«Спишь, мой сын, в земле спокойно
Из-за друзей своих...
И погиб от рук злодеев,
Что послушал их.
Милый Шура, ты невинен...
Спишь ты вечным сном.
С юных лет ты уж в могиле
Гибнешь мертвецом.
Над твоей могилой черной
Слышен вьюги вой,
Но в тебя стрелял коварно
Он по племю свой.
Боже милый, ты над нами
Распусти покров,
Чтобы не было пред нами
Злых своих врагов.
Поминать тебя я стану,
Встав пред образом,
Разлучили нас с тобой,
Но встретимся мы там».

(Кладбище при церкви Петра и Павла в погосте Сретино).

Если надпись на могиле красных моряков ассоциируется с гордой эпитафией Полициана, то вышеприведенная эпитафия вызывает в памяти чрезвычайно характерное стихотворение одного из последних поэтов русского дворянства и буржуазии Н. Гумилева, погибшего в политической борьбе.

«Пуля, им отлитая, просвищет
Над седой, вспененною Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал, в блузе светлосерой
Невысокий старый человек...».

(«Рабочий», стих. Н. Гумилева).

Так смыкаются в общем чувстве отчаяния и беспомощная эпитафия на могиле армейского поручика и стихи высокого мастерства и выразительности, принадлежащие перу maitr’a целого литературного направления. Это сближение, это созвучие не случайны. Это выражение принадлежности безвестного офицера и большого художника к обреченному, умирающему классу.

В кровавом вихре классовой схватки часто гибнут не только активные бойцы с той и другой стороны, но и растерявшиеся обыватели, «духовные середнячки».

Гибель этих людей бессмысленна и случайна. Это — те щепки, которые летят, когда рубят лес.

Вот, например, краткое повествование «скорбящих родителей» о смерти некоего Миши Мячкова.

«Спи, страдалец, невинно застреленный.
Господь тебя упокой...
Невинно убитый, невинно растерзанный,
Злодейской подлой рукой.
Покинул ты нас, жену и ребенка,
Заставил нас вечно страдать,
Застрелян, зарезан, как режут теленка,
Невинно — всяк может сказать.
Накажет господь злодейскую руку,
Кто жизнь твою прекратил
И заплатит ему за страшную муку
Тем же, что и он совершил».

(Мише Мячкову от скорбящих родителей).

При изучении эпитафий сразу бросается в глаза одно существенное обстоятельство — к оригинальному творчеству, к посильному выражению своих переживаний и мыслей, связанных с потерей близких лиц, прибегают главным образом «люди простого звания», люди непосредственного чувства.

Что же касается верхов социальной лестницы, то свои мысли и чувства, вызванные смертью близких, они облекают почти исключительно в готовые формулы христианского вероучения.

В этом отношении особенно показательны надписи немецкого кладбища. Здесь господствует почти одна эпитафия, выражающаяся словами: «ruhet im Gott». Вы можете просмотреть сотни самых разнообразных памятников — и везде фигурирует эта фатальная, стандартная эпитафия.

Христианская догматика, как и всякая догма, сковала, замкнула в тесный круг определенных формул всякое проявление мысли и чувства. На кладбище сохраняется такой же приличный тон, какой принят в «порядочном обществе». Правда, соблюдение этого тона нередко влечет за собой невольную злую иронию по отношению к усопшему.

В самом деле, трудно сохранить серьезность, читая на грандиозном мраморном памятнике какого-либо местного богатея такие трогательные слова:

«Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные и аз упокою вы».

Нарождающийся новый быт, новые представления о жизни и о смерти, несомненно, должны существенно изменить характер кладбищенской поэзии. Эта поэзия будет говорить не о «рабах божиих», не о страхе человека перед лицом небытия, не о его надеждах на милосердие бога, не о покорности его воле божией; она будет говорить о человеке — творце, о неустанной работе его мысли, о преодолении смерти жизнью, той жизнью, которая не нуждается в оправдании, которая сама себе довлеет.

Н. И. Платонов.